90 лет назад – 4 февраля 1933 года – родился актер Игорь Кваша. В январе 2008 года мне удалось уговорить его на интервью.
Игорь Владимирович уже неважно себя чувствовал, но согласился выкроить 45 минут. Правда, ни минутой больше. В итоге получился вот такой материал.
ПАПА РВАЛСЯ НА ФРОНТ
— Игорь Владимирович, у вас как у многолетнего ведущего программы «Жди меня» уж наверняка была возможность «покопаться» в своей родословной, узнать что-то новое о своих корнях. Что-нибудь неожиданное удалось выяснить?
— Нет, к сожалению. Когда я заинтересовался этими вопросами, оказалось, что уже не у кого спросить. Папа погиб на фронте, его братья уже умерли… Осталась только очень дальняя родня, но и они мало что знают.
— Неужели мама ничего не рассказывала?
— В том то и дело, что когда я был молодой, не расспрашивал, и теперь очень жалею об этом.
Лично для меня загадка, почему у меня чисто украинская фамилия Кваша, хотя я – еврей. Квашей украинцев довольно много, есть известный композитор Кваша, хоккеист Кваша, а вот евреи с такой фамилией – редкость.
И они точно мои родственники, хотя бы отдаленные. Знаю, что папа родом из местечка Покотилово, Киевской губернии, и в раннем детстве я туда ездил…
Однажды я был в Израиле, в Музее Катастрофы, и долго бродил по «лабиринту», где без конца и без края на стенах перечислены только названия уничтоженных еврейских гетто.
И вдруг я увидел надпись «Покотилово». Так что если и оставались какие-то родственники, то, скорее всего, все погибли в Великую Отечественную.
— Ваш отец был профессор химии. Почему он оказался на фронте, а не в эвакуации вместе с остальными учеными?
— Он действительно был доктор наук, профессор, получил прекрасное инженерно-химическое образование, потом, насколько я знаю, построил три или четыре завода на Украине.
Затем переехал в Москву, преподавал в Менделеевском институте. Когда началась война, у него была «бронь», и он четырежды писал заявления — просился добровольцем на фронт.
Мы жили на Арбате, в Карманицком переулке, и я хорошо помню бомбежки, как в дом напротив попала «зажигалка» и он сгорел полностью.
Помню, как в конце лета 1941-го папа приехал совершенно счастливый и от радости, что его в конце концов взяли в ополчение, подбрасывал меня в воздух. У меня сохранились его письма с передовой.
— Интересно, какие слова он адресовал вам?
— Мне он посвящал очень патриотические строки, о том, что «мы скоро разобьем фашистов» и «я вернусь»…
Хотя общий настрой его писем был не самый оптимистичный. И фотографию он мне прислал определенную.
— Какую?
— Где он — верхом на лошади.
Папа воевал в гражданскую в кавалерии, и обожал лошадей, очень умело с ними обращался. И эта страсть от него досталось мне по наследству. Я даже долго потом занимался конным спортом…
Кстати, одно из самых ярких воспоминаний детства, как мы ездили к моей тетке, маминой сестре, за город. Она там работала в больнице, врачи которой ездили на вызовы к больным на бричках, запряженных лошадями.
И там был один конь просто невероятной красоты — темно вороной, почти черный. Мы с отцом шли на конюшню, он запрягал в бричку этого вороного и катал меня.
Папе в какой-то степени повезло – он пожил немножко дольше и воевал дольше, потому что из этих профессоров, которых забрали в ополчение, сделали политруков, а его, поскольку он не был членом партии, с учетом его военного прошлого, назначили командиром саперной части.
На той фотографии была пропущенная цензурой надпись «Старая Русса». Потом пришло письмо, где он написал: «Был в «О»…»
Как только недавно я узнал, под Старой Руссой несколько тысяч бойцов попали в чудовищное окружение – вышли всего 56… Значит, он был один из этих пятидесяти шести. А погиб он где-то под Ленинградом, где именно я не знаю…
СПАСЛО УВЛЕЧЕНИЕ ТЕАТРОМ
— Говорят, уже лет в шесть вы были таким сорвиголовой, что родители с вами не справлялись. И тогда папа решился на какой-то невероятный «розыгрыш»…
— Я не слушался просто – плохо ел, не ложился спать, капризничал… Папа пошел на студию грамзаписи на улице Горького, записал на пластинку свой «дикторский текст» — тогда это можно было сделать даже частному лицу, и во время ужина незаметно переключил нашу радиолу с радио на проигрыватель.
Я услышал, что «в эфире радиостанция имени Коминтерна» и целую передачу о том, как «мальчик Игорь Кваша бегает вокруг стола», «не слушается родителей».
Мало того, он договорился с родственниками, и они в назначенное время все стали звонить и спрашивать: «Игорь, ты слышал передачу?» Конечно, я был потрясен.
Вжался в стул, сразу побежал ложиться спать, зарыдал… Мама пришла меня успокаивать, я ее спрашиваю: «Мама, а Сталин в Кремле тоже слышал?» После этого я долго был как шелковый.
– О чем вы мечтали в детстве?
– Во время войны наш детский сад увезли в эвакуацию, и я года полтора жил в интернате в Ленинске-Кузнецком, в Сибири.
Вот там я на полном серьезе мечтал убежать на фронт – в «сыны полка». Мы с друзьями даже добрались до вокзала, присмотрели себе эшелон, направлявшийся в западном направлении, и тут… нас поймали. Потом мы вернулись в Москву, я пошел учиться в школу.
– В школе вы особым прилежанием не отличались. В одном из интервью вы даже признались, что из-за систематического хулиганства весь ваш класс пришлось расформировать по другим школам Москвы…
— И это правда – весь класс такой был. Мы творили черт-те что: сбрасывали парты в лестничный пролет, маленьких во время урока гоняли под партами.
Я со своим другом сидел на «камчатке», и мы «ездили» на парте по классу и танцевали, весь класс хохотал, а педагог не знал, что делать. Учился я неважно.
— В знаменитых послевоенных драках двор на двор, стенка на стенку — участвовали? Или из-за девчонок?
— Я не помню такого, чтобы вот так конкретно драка началась из-за девчонок. В школах было раздельное обучение, и кулаки у нас в ход шли по другому поводу – за влияние в классе, слово за слово…
Причем, дрались без всякой арматуры и кастетов — врукопашную. Я был очень спортивным юношей, с хорошим ударом, но и мне частенько доставалось. Бывало, старые шрамы и ссадины не успевали заживать, как появлялись свежие.
Помню, однажды меня страшно избили, и я долго не мог придумать, как объяснить маме, откуда у меня «такой портрет». Ну синее все лицо! И я соврал, что играл в волейбол, упал и головой задел столб, державший сетку…
Я драться перестал, когда поступил в театральный институт – с тех пор как отрезало. Да и совсем другие уже интересы появились.
— И все-таки по юности была вероятность попасть под дурное влияние, подружиться с уголовниками, пойти на «дело»?
— Нет, детские друзья у меня были очень хорошие, школьные — Славка Пеганов и Арик Каплан. Но с блатными мы, конечно же, плотно общались.
Я же «арбатский» — там родился, рос, а Арбат в то время был едва ли не самым бандитским районом в Москве — там жило множество уголовников, приблатненных, поэтому там была определенная атмосфера и в школе, и на улице. Я рос без отца, так что улица была моим родным домом.
В нашем районе блатными верховодил некто Толик. Незаурядная личность! Он фронт прошел разведчиком, после войны избил офицера, отсидел в тюрьме… Умница, к тому же одессит, моряк.
Толик так рассказывал про моря и загранку, что его все слушали, раскрыв рот. Вот он легко мог нас втянуть в темные делишки, но не сделал этого, более того, он за нас заступался, оберегал, не подпускал к уголовщине. Думаю, во многом это в определенный момент меня спасло…
Что любопытно, я-то к классу седьмому уже нешуточно «заболел» театром, а Славка Пеганов настолько был под впечатлением от рассказов про моря-океаны, что после школы отправился на флот — кочегаром.
Проплавал какое-то время и только потом поступил в медицинский институт, стал врачом как его отец.
— Откуда у вас увлечение театром, с чего все началось?
— Это даже мне самому непонятно – с чего?
Насколько я помню, сначала, класса с шестого, я начал читать стихи Маяковского на школьных вечерах, и видно делал это неплохо, потому что меня всегда заносили в список выступающих.
Еще, видимо, сказалось то, что все эти годы мама меня водила по разным театрам — я их очень полюбил.
Наверное, поэтому, когда мне кто-то сказал, что во Доме пионеров в переулке Стопани (рядом с метро «Кировские ворота») есть театральная студия, я решил пойти туда. Между прочим, был жесточайший, как теперь говорят, кастинг, многих отсеивали. Меня взяли.
— Если не ошибаюсь, именно оттуда вышли актеры Владимир Андреев, Ролан Быков…
— Совершенно верно. Они занимались до нас, но все равно приходили на наши спектакли…
И не только они, из нашей казалось бы самодеятельной студии масса известных людей вышла – замечательные актеры Светлана Мизери, Стас Коренев, Лева Круглый, режиссеры Соколов, Боря Рыцарев…
— Игорь Кваша той поры – романтик или человек знающий, чего он хочет в жизни?
— Трудно самому себе давать характеристику. Я знаю одно: и от улицы и от других ошибок в жизни меня спасло увлечение театром. Потому что довольно быстро вот это стало для меня самым главным.
Более того, мне школа была уже совершенно побоку — я в старших классах учился так плохо и прогуливал так много, что меня не могли даже аттестовать в четверти. В студии я пропадал сутками — мы там занимались техникой речи, голосом… Было очень интересно.
— А как же танцы в Парке Горького, прогулки под луной, первый поцелуй, первая любовь?
— А там у нас была своя компания и свои девочки. Мы все успевали, и то, что вы перечислили тоже. Но в основном «отрывались» тем, что ставили спектакли и играли в них.
— Свою первую роль помните?
— На сцене Дома пионеров я дебютировал в роли одного из Месяцев в сказке «12 месяцев» Маршака, но какого конкретно, хоть убейте, не помню.
А самую-самую свою первую роль я сыграл лет в 8 в интернате в Ленинске-Кузнецком. Наш замечательный педагог Рахиль Абрамовна Кремер поставила сказку «Морозко» и, несмотря на мой юный возраст, роль Морозко доверила мне. Она — моя «крестная театральная мама».
«АРТИСТ ВЕЛИКИЙ, МНОГОГРАННЫЙ»
– Когда Валентин Гафт в 1953 году пришел поступать в Школу-студию МХАТ, то ослепил приемную комиссию своей золотой «фиксой», заменившей выбитый в дворовых баталиях зуб… А вы чем блеснули на экзаменах?
– Если честно – не знаю. А Валю я хорошо помню – он нам с Мишей Козаковым сразу понравился, и мы, как второкурсники и уже «студенты бывалые», сразу взяли над ним шефство, потому что он слишком сильно волновался.
Кстати, про выбитый зуб – это байка! Если у него и была «фикса», то бутафорская, надетая сверху на здоровый зуб. Тогда же была блатная мода! Мы с Валей сразу подружились.
– Не помните, по какому поводу он посвятил вам знаменитую эпиграмму:
Артист великий, многогранный,
Чего-то глаз у вас стеклянный.
Быть может, это фотобрак?..
– «Так почему ж хорош пиджак?» Однажды он купил в газетном киоске открытку с моей фотографией – из серии «Актеры советского кино». И написал это посвящение. А на следующий день он купил другую открытку, принес ее мне в гримуборную с такой надписью:
Теперь глаза
не как стекляшки.
Фотографируйся
в рубашке!
У Гафта изумительный поэтический дар – у него не только эпиграммы, но и абсолютно чудные стихи.
— Известный сценарист и поэт Геннадий Шпаликов сказал о своем поколении: «Мы все были ушиблены Хемингуэем!» В том смысле, что потрясенные его книгами многие старались походить на героев Хемингуэя. Вас это коснулось?
— Хемингуэй владел, конечно, умами нашего поколения и у меня до сих пор хранится его фотография. Мы очень увлечены были его прозой, даже поставили пьесу «Пятая колонна»…
Напротив здания Школы-студии располагалось кафе «Артистическое», очень демократичное по тем временам заведение, особенно в дневные часы.
Вот там одно время именно днем было что-то наподобие клуба, где собирались в большом количестве артисты, журналисты, будущие писатели, поэты…
И мы с друзьями в «Артистическом» тоже были завсегдатаями — любили зайти, посидеть, потрепаться, знакомились, дружили. Бывало, многие там сидели днями напролет, кто-то даже с печатной машинкой печатал статьи, обсуждали громкие события, спорили.
Этакий московский вариант парижской «Ротонды», когда-то описанной Хемингуэем. Нам всем хотелось окунуться в их образ жизни, словом, это была особая компания.
Потом, насколько я знаю и как рассказывали официантки, дошло до того, что этим кафе заинтересовался КГБ и после жесткого разговора с дирекцией, все «вольнодумие и свободомыслие» довольно быстро сошло на «нет».
— Как еще вы проводили свободное время?
— Понимаете, у меня вся молодость прошла в очень большом труде.
Когда я учился в Школе-студии МХАТа, у нас была веселая компания, мы фонтанировали розыгрышами, шутками… Но мы учились по 10-12 часов в день, поэтому очень были загружены и любая свободная минута использовалась на 300 процентов. Мы вырывались и куролесили, выделывая черт те что!
А потом, когда Олег Ефремов стал преподавать на нашем курсе, делать дипломный спектакль и мы сдружились, — то дальше мы были одержимы идеей создания театра «Современник».
Днем мы работали у себя в театре, а ночью собирались и ставили спектакль свой. То есть у нас не только дни были заняты, но и ночи тоже.
Вы не забывайте, какое тогда время было, его же не даром потом назвали «временем лакировки». Да, мы очень весело жили, но самое главное в жизни было то, что надо было сделать этот театр, который нельзя было сделать.
Не-воз-мож-но! За тридцать лет еще ни один новый театр не создавался снизу (если они вообще возникали) — только приказом сверху. Это теперь счастливое время, когда они возникают, и из этого может что-то произрасти. А тогда нужно было разрешение Совета Министров и ЦК КПСС.
«ШЕПТАЛЬНЫЙ РЕАЛИЗМ»
— На ваш сегодняшний взгляд, в чем феномен «Современника» конца 50-х и в 60-е годы?
— Мы считали, что советский театр живет фальшиво, идут фальшивые пьесы и хотели говорить правду – выразить чаяния своей генерации.
И во многом нам это удалось — мы что-то сдвинули не только в русском, но и в советском театре, мы заговорили другим языком.
— Врагов много нажили?
— Иначе и быть не могло.
Власти пытались приклеить какие-то ярлыки, окрестив то, что мы делали, например, «шептальный реализм». Критики это тут же подхватили…
Вначале нам закрывали практически каждый спектакль. Невероятно, но какие-то чудеса нас спасали. Бог нас спасал! Иначе трудно объяснить причудливую цепочку событий, в результате которой спектакли «выживали», когда по всем раскладам должны были «умереть».
Яркий пример – спектакль «Два цвета», о том, как хулиганы убили комсомольца. Его сразу назвали клеветой на советскую действительность, где комсомольцев убивать не могут, и вот-вот должны были запретить.
А буквально в этот момент вдруг выходит постановление ЦК о борьбе с хулиганством и создании народных дружин. Случайность! И наша постановка попадает точно в «струю»…
Или. Из-за «Голого короля» должны были закрыть наш театр. Министр Михайлов уже подписал соответствующий приказ, утром приходит на работу, а он уже больше не министр, а посол, поэтому все его приказы не действительны…
Член Президиума и секретарь ЦК Фурцева накануне мечет громы и молнии в адрес «Современника», через некоторое время она уже не член Президиума и не секретарь ЦК… И так далее!
Как подобное объяснить иначе, чем чудесами, – я не знаю. Нас все время кто-то берег! Но нас все время спасала еще и публика – как раз зрители нас приняли в общем-то сразу.
Я хорошо помню, как мы играли на сцене филиала МХАТа и вдоль Пушкинской улицы ходили люди с плакатами «Куплю лишний билетик!»
– Правда, что в свободное от репетиций время отцы и создатели «Современника» резалась в кости на деньги?
– А вы откуда знаете? Это уже был период, когда «Современник» начал свою жизнь и после вечерней репетиции Ефремов оставлял Совет, вроде как на совещание.
А на самом деле на игру в кости. Так как денег у нас было мало, то мы либо векселя писали, то есть играли в долг, либо – на «по ж…пе». Это было очень больно – зады потом у нас всех были синие и руки опухшие, потому что так сильно били ладонями по «пятой точке».
– Какой вы, оказывается, азартный человек.
– Очень! Там не азартных быть не могло.
ЖЕНА СПАСАЕТ ВСЮ ЖИЗНЬ
— Давайте поговорим о вас. Вы влюбчивый человек или однолюб?
— Судите сами, если мы с моей нынешней женой в 1956 году познакомились, через год поженились, и с тех пор пятьдесят лет живем вместе… Правда, это моя вторая жена.
— Вторая? Вы никогда об этом не рассказывали…
— Зато в своей книжке я об этом написал.
А если в двух словах, то у меня с восьмого класса был роман со Светланой Мизери, с которой мы вместе занимались в театральной студии Дома пионеров, а теперь она народная артистка.
На втором курсе Школы-студии МХАТа мы поженились, а на третьем… расстались. У нас не было ссор, мы расстались и остались в прекрасных отношениях. Так бывает.
А позже… Я тогда работал во МХАТе, а Галя Волчек, с которой мы вместе учились и дружили с первого курса, снималась в Коктебеле в картине «Дон Кихот».
И она уговорила меня поехать вместе с ней в Коктебель. Мы прекрасно отдохнули, пришло время мне уезжать в Гурзуф, где мы должны были встретиться с моим другом журналистом Ярославом Головановым. Волчек мне говорит: «Не уезжай. Приедет очень хорошая девочка.
Гарантирую: она тебе понравится!» А я уже был свободен, жил один. И точно. Приехала Таня — красивая, с изумительной фигурой и сразу мне понравилась.
Очень. Мы побыли там меньше месяца, я уехал на сбор труппы во МХАТ, а когда встречал ее на вокзале, я сразу предложил ей выйти за меня замуж. Она согласилась.
— Вот так сразу?
— Сразу! (Смеется.) Уже на юге у нас начался бурный роман.
Мы ходили, гуляли, не расставаясь…Свадьбу отмечали в ресторане «Гранд-отель», он располагался в пристройке гостиницы «Москва». Народу было уйма: Волчек, Евстигнеев, Ефремов, Геша Печников, Миша Казаков…
Самое удивительное, что расписались мы только через год после свадьбы. Все не было времени развестись с Мизери, да и есть ли штамп в паспорте или нет – какая разница?!
Помню, в загсе были втроем – мы с Ефремовым и Таня, она в это время была беременна. Делопроизводительница спрашивает: «Какую фамилию берете – мужа или жены?»
Мы с Ефремовым (а мы перед этим немножко выпили — отметили такое радостное событие) как закричим, перебивая друг друга: «Мужа! Мужа!» Та уже записывает, Таня — в слезы… «Да мы шутим!», — вопим.
Дело в том, что Татьяна — медик, рентгено-бронхолог, и мы заранее с ней договорились, что она оставит свою фамилию, потому что многим больным небезразлично, к кому они идут – к мужчине или к женщине.
По фамилии «Кваша» не определишь, она не склоняется, а когда написано «Путиевская», сразу все ясно. Но мы ее все равно чуть-чуть разыграли.
А с женой мне повезло, я считаю. Она – замечательная, добрая, она лучше, чем я. К тому же прекрасный врач.
— Были случаи, когда вас приходилось спасать?
— (Смеется.) Да она меня каждый день спасает как медик!
Таня для всех моих друзей и своих подруг – семейный доктор. Она как-то удивительно диагнозы ставит – по телефону, и довольно точно. Очевидно, медик от Бога.
Поэтому наш телефон работает в режиме телефонной станции, не переставая — ей звонят все, и она всем говорит, как лечиться. Кстати, наш сын Владимир тоже врач по образованию. Так что докторами я окружен со всех сторон.
«КВАША СНИМАТЬСЯ НЕ БУДЕТ»
— Вы актер, режиссер, ведущий популярной телепередачи… В каком из этих амплуа вы больше всего себе нравитесь?
— (Смеется.) Сам себе я ни в каком качестве не нравлюсь. Зато люблю все виды своей работы. Выделить ничего не могу. Просто в разные периоды жизни то одному делу отдаешься, то другому.
В начале шестидесятых меня начали приглашать сниматься в кино, позже я стал заниматься театральной режиссурой.
— Это правда, что с конца 60-х и в 70-е годы было негласное распоряжение председателя Госкомитета по телевидению и радиовещанию Лапина: «чтобы Кваши в эфире больше не было»?
— Я этого наверняка не знаю, но очевидно так, потому что его «правая рука» Жданова говорила: «Кваша сниматься не будет». И случаев, когда меня вычеркивали, я знаю несколько.
Некоторые режиссеры признавались, что им запрещали меня снимать в своих фильмах. Знаю, как бился Шурик Ширвиндт, у которого я сыграл в одном телевизионном спектакле, а ему тоже не разрешали. Но он добился, чтобы я там участвовал.
— Вы хотите сказать, что негласный «черный» список запрещенных актеров действительно существовал?
— Да он точно был – в этом нет никаких сомнений! И я в нем был. А вот что стало причиной? Я сначала думал, что по «пятому пункту», а потом понял, что немножко не учитываю того, с кем я дружу.
А я дружил с Войновичем, Аксеновым, Левой Збарским, Борей Биргером… Боря — единственный, кто посылал академику Сахарову лекарства и все время поддерживал с ним связь во время его ссылки в Горьком.
А из-за моей дружбы с Виктором Некрасовым «Современник» не поехал на первые в своей истории гастроли на Запад.
— Как это взаимосвязано?
— Не пустили меня и Гафта.
На Валю пришла анонимка, что он хочет остаться в Швеции, а меня (как потом выяснилось) не пустили из-за того, что я встречался в Париже с Виктором Некрасовым.
Волчек сказали: «Замените их – это обычная практика во всех творческих коллективах». А Галя, зная, как вся труппа мечтает поехать на эти гастроли, устроила собрание.
И все актеры единогласно проголосовали. «Если Гафта с Квашой не пускают – мы вообще не едем!» В результате государство заплатило чудовищную неустойку. Вот такой у нас был удивительный театр! Такого же ни в одном коллективе не было нигде и никогда.
— Еще говорят, вы подписывали письма протеста…
— Когда в 1968 году советские танки вошли в Прагу, то, если вы помните, группа молодых людей в знак протеста вышла на Красную площадь.
Их арестовали, я был одним из тех, кто подписал письмо в их защиту. Но мне не хочется говорить на эту тему – получается вроде похвальба какая-то. В книге – другое дело.
И потом. «Запрещали — не запрещали»… Я довольно много снимался, но как-то не очень удачно, может быть.
Не в тех фильмах, которые потом стали культовыми, которые крутят часто. И я во многом сам виноват, потому что очень часто отказывался. Считал, например, что съемки помешают театру.
«ТОЛЬКО КАЖУСЬ УРОВНОВЕШЕННЫМ»
— В картине «Достояние республике» с блеском использованы многие ваши актерские грани. Там скачки, пальба, лихо закрученный сюжет, великолепный актерский ансамбль… Яркие воспоминания остались со съемок?
— Сниматься в «Достоянии республики» меня уговорил Андрюша Миронов. Сказал: «Давай поедем, прекрасно проведем вместе время».
А я тогда очень увлекался иконописью, он об этом знал, и «купил» меня на то, что съемки будут проходить в Кирилло-Белозерском монастыре.
А там рядом еще и Ферапонтов монастырь, где знаменитый Музей фресок Дионисия. И это меня добило окончательно – я понял: если откажусь, то больше туда никогда не попаду, и не увижу работ Дионисия «живьем».
Я очень благодарен Андрюшке, что он меня уговорил, потому что мы там жили и работали прекрасно. А так как в картине роль у меня не очень большая, то у меня было свободное время, и я иногда садился верхом и уезжал путешествовать по окрестностям.
Помню, мы с Андреем уплывали куда-то на моторной лодке, бродили по церквям, гостили у священника… Места там изумительные по красоте – это же Север, недалеко от Вологды.
У меня большие впечатления остались. Плюс наша дружба, и замечательный актерский состав – там был Спартак Мишулин, с которым мы не были близкими друзьями, но были в тесных приятельских отношениях. А еще на этих съемках я получил «трюковые», чем очень горжусь.
— У вас есть любимые роли в кино?
— Есть кинороли, за которые мне, как говорится, не стыдно.
Например, Яков Богомолов в «Преждевременном человеке», Кротов в «Жребии», Бургомистр из фильма «Тот самый Мюнхгаузен»… Есть немало вроде бы эпизодических, но очень дорогих ролей.
Мне очень дорога лента «Под знаком Скорпиона». Дело в том, что я дважды играл в кино Сталина, в том числе совсем недавно – у Панфилова «В круге первом».
Мне с молодых лет многие говорили, что я на него похож внешне… А картина «Под знаком Скорпиона» стоит особняком, потому что, во первых, это старый фильм, я тогда был гораздо моложе и играл более молодого Сталина. А во-вторых, когда я его посмотрел целиком, мне показалось — не я играю.
Обычно смотришь на себя со стороны, и не нравится, тебя всего корежит, а тут как-то я впервые не испытал подобного ощущения. Может быть, роль удалась мне так потому, что я слишком ненавидел отца всех народов…
— Вы не назвали «Соломенную шляпку», «Сказки старого волшебника», «Человек с бульвара Капуцинов», которые крутят по ТВ из года в год. Почему так получается, что народ любит одни роли актера, а сам он считает их почти проходными. Или вы с народом «совпадаете»?
— Редко. Например, недавно по телевизору показали старый фильм «Хищники». Гафт пришел: «Что же ты никогда не рассказывал? Ты там так потрясающе играешь!»
А я там снялся в роли совершенно опустившегося алкоголика, к тому же еще с психическим сдвигом. И фильм неплохой, и роль не такая уж проходная, но он в свое время почему-то «не пошел» и его никто не помнит. Так бывает. И наоборот.
— Вы любите, чтобы предлагаемая роль вас поразила своей неожиданностью?
— Понимаете, я характерный актер, меня трудно удивить. И уж если берусь, то с удовольствием делаю свою работу.
Мы «Хищники» снимали недалеко от Домбая, и местные жители меня, загримированного, принимали за абсолютно конченного бомжа и алкаша. Я настолько входил в роль, что сам кайф ловил от того, насколько все натурально получается…
Были очень забавные истории. Кстати, трюк с падением с лошади из «Достояния республики» я запомнил только потому, что за него заплатили «трюковые».
Но бывало гораздо опаснее безо всякого трюка. В фильме «Преждевременный человек» по пьесе Горького «Яков Богомолов» я тоже снимался на лошади.
В одной из сцен мне надо было на очень быстром галопе просто проскакать мимо камеры. Казалось бы, для меня, человека подготовленного, плевое дело.
Но лошадь вдруг «взбесилась», и я ничего не мог с ней сделать. Скачка в горах, по скользким камням, она вся в мыле, вообще не может стоять на месте…
И так восемь дублей. Когда после восьмого она чуть не упала, все испугались и сказали: все, хватит, оставляем то, что снято… В другой сцене мы с Настей Вертинской должны были медленно проехать верхом — лошадь ни в какую…
Потом оказалось, что парень, который отвечал за лошадей, сам на ней тренировался и поэтому был категорически против ее участия в съемках. А кто его спрашивать будет, если надо?!
Вот он мне и дал «совет»: «Вы ее потуже затягивайте, иначе не удержитесь…» А этого нельзя было делать, потому что у этой лошади очень болезненные губы, ее нельзя было затягивать в узду.
Она бесилась от этого! Парень потом подошел, во всем признался. Хорошо, в тот момент я сдержался, иначе я его стэком исхлестал бы. Потому что он меня чуть не убил!
— А со стороны вы кажетесь таким спокойным, уравновешенным человеком. Значит, это обманчивое впечатление?
— Нет-нет, это абсолютно ложное впечатление! Наоборот, меня упрекают в том, что я не умею сдерживаться. Но зато я очень отходчивый… Я ведь уже очень долгую жизнь прожил, и избежать ударов мне не удалось.
Иногда вот эта моя вспыльчивость и виновата. А что с собой поделаешь? С годами, конечно, ты больше прощаешь, мудреешь, стараешься что-то забыть. Но ведь не всегда это получается. Поздно уже меняться.
— Известно, что вы страстный болельщик. Чем вы еще увлекаетесь?
— Должен признаться, что с молодости я писал картины.
Как говорится, для души. Перепробовал все: и портреты, и натюрморты, и пейзажи с выездом на природу. Некоторые свои работы дарил друзьям.
Однажды они даже устроили выставку моих картин. Но это давно было, к сожалению. Нету у меня сейчас времени на живопись и, главное, — нет места.
Нужна обстановка соответствующая, не домашняя. Но меня греет надежда на то, что я все-таки начну писать. Я все время об этом мечтаю.
— Если все-таки выпадают свободные день-два, на что их потратите?
— Ой, отдохнуть особенно не получается.
Раньше я много занимался спортом – особенно большим теннисом. Бывало, мы даже зимой снимали зал, а летом я старался поехать отдыхать туда, где есть корт.
Сейчас это уже мне не под силу. К тому же очень много времени занимают театр и телевидение. Иногда – кино, но, к сожалению, реже, чем хотелось бы.
В прошлом году, если и выпадали свободные дни, я книжку писал, совсем недавно она вышла. Изредка езжу на дачу – детей и внуков увидеть, поскольку по ним очень скучаю. Они же там живут круглый год, и видимся мы не так часто, как хотелось бы.
— Ваша жизнь сильно изменилась с тех пор, как вы начали работать на телевидении?
— Должен сказать, что передача, которую мы делаем, не только зрителям что-то дает, она и на меня очень положительно действует.
Перед глазами постоянно вертящийся калейдоскоп судеб, встречаются просто уникальные истории. И тяжелые, и веселые. Я считаю, что по нашей передаче можно изучать историю страны, причем, совершенно не приукрашенную, потому что врать в ней бессмысленно — это видно сразу.
— Может, так и сделать – снять и изучать?
— А мы сейчас снимаем цикл полнометражных документальных фильмов по материалам программы «Жди меня».
Я там как ведущий, читаю закадровый текст. Уже несколько фильмов практически готовы – это очень интересно. Чего стоит хотя бы история о братьях-близнецах, которых разлучили в Освенциме, и они с тех пор не виделись 62 (!) года. Или — итальянца, нашедшего свою любовь в 82 года, в России.
— И последний вопрос. Не раз наблюдал, как профессиональные парашютисты перед прыжком с огромной высоты дурачатся и даже спят. А о чем вы думаете за минуту до выхода на сцену?
— О роли. По себе знаю, что даже когда актеры играют сотый спектакль, они все равно перед выходом волнуются. Хотя, если честно, и мы иногда тоже дурачимся…
