Каждый раз исповеди жду с замиранием сердца. Всегда есть, о чем переживать, волноваться. Я взрослый, женатый человек. Отец двоих детей. И хоть стараюсь жить по заповедям Божиим, ошибок, искушений в жизни хватает.
А что такое исповедь для меня? Это такой трепетный, трогательный момент, когда отчетливо чувствуешь, как грехи, будто комья грязи, от тебя отлепляются и слетают. А на душе прямо до слез радостно и хорошо!
Я в лоне храма, у святых икон. А после исповеди и вовсе так хочется от себя все мелочное, ненужное отпустить.
Невероятно люблю эти чудные, светлые минуты за то, что в эти мгновения чувствую себя рядом с Богом. Прихожане иногда говорят, что, мол, к этому священнику на исповедь лучше не ходи – он не все грехи отпускает. Вон тот лучше. А по мне – так каждый батюшка по-своему хорош.
И все же согласитесь, друзья, многих из нас мучает, что происходит с теми грехами, о которых язык не повернулся сказать? Или с теми, которые мы, к примеру, от волнения не успеваем сказать?
«…совершенно очевидно, что перечислить все наши грехи мы все равно не в силах: мы всегда скажем лишь немногое из многого».
Но, оказывается, это волнует не только нас, но и самих священников. В частности, митрополит Волоколамский, доктор богословия и автор ряда духовных трудов Иларион (Алфеев) взялся за перо:
«Приходя на исповедь, люди иногда пытаются перечислить все возможные свои грехи, в том числе и самые незначительные («съела шоколадку в постный день», «постирала носовой платок в воскресенье» и т. п.), думая, что если что-то не будет названо, оно не будет прощено.
Но совершенно очевидно, что перечислить все наши грехи мы все равно не в силах: мы всегда скажем лишь немногое из многого. На исповеди нужно говорить о главном – о том, что отделяет нас от Бога.
Есть, кроме того, вещи, которые мы в себе не замечаем. Есть и грехи, которые мы забыли. Не надо думать, что подобного рода незамеченные или забытые грехи, не названные на исповеди, не прощаются нам Богом.
Сегодня существует мнение о том, что прощаются якобы только те грехи, которые человек называет на исповеди, а остальные тянутся за грешником, словно некий постоянно увеличивающийся шлейф, от одной исповеди до другой.
Некоторые священники даже стали в разрешительной молитве вместо «прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих» говорить «прощаю и разрешаю тя от всех исповеданных грехов твоих».
После такой исковерканной разрешительной молитвы человек уходит неудовлетворенным, растерянным; у него не возникает чувство примирения с Богом, потому что ему внушается, будто
с Богом вообще невозможно примириться, будто Бог накапливает «компромат» на человека, чтобы затем предъявить ему иск на Страшном суде.
На самом же деле, если человек не утаивает грехи сознательно, если исповедь приносится им искренне, чистосердечно, с намерением исправиться, ему прощаются все грехи: и те, которые он назвал, и те, о которых забыл, и те, которые он сам в себе не замечает.
Однажды на лекции в Московской духовной семинарии я высказал эту мысль – о том, что грехи на исповеди или все прощаются, или все не прощаются, а третьего (то есть какого-то частичного, неполного прощения) не дано.
Один семинарист очень резко возразил мне, сказав, что он «поднимет творения всех Святых Отцов», чтобы доказать обратное, а именно, что прощаются только названные на исповеди грехи.
Он полгода работал в библиотеке, а потом пришел ко мне и сказал: «Вы были правы: прощаются все грехи»». (Источник: https://azbyka.ru/otechnik/Ilarion_Alfeev/vy-svet-mira/1).
На исповеди мы очищаем не просто грехи, а нашу совесть. О том, как исповедовал людей старец Николай Гурьянов
И еще меня до глубины души растрогал и разволновал рассказ игумена Довмонта (Беляева), настоятеля Успенской церкви в Ивангороде, о его встречах с отцом Николаем (Гурьяновым, 1909 — 2002):
«К старцу пришли все в храм, стоим, ждем. Там еще даже часы не начинались, батюшка проскомидию совершает. Он выглянул, увидел меня, говорит: «Батюшка, идите сюда».
Меня позвал в алтарь, я зашел. Он: «Вы откуда, кто, что?» Я говорю: «Я хотел бы поисповедоваться». – «О, это хорошо».
Он меня поисповедовал у Престола. Причем у него всегда была такая любовь. Я был молодой тогда, всякие были искушения, говоришь ему, а он, думаешь, как даст сейчас.
А он поднимет, расцелует: «Поздравляю с очищением совести!» Единственные были слова, ни упреков никогда, ни неприязни. Правда, часто он… не успеешь ему свои грехи назвать, а он уж сам их называет.
Не то что помогает, а напоминает: «А вот это-то, а вот это-то…» И действительно, напомнил мне один грех, про который я сам, может быть, и не вспомнил бы. Однажды зашло стадо овец на территорию кладбища и ну по могилам шарахаться.
Я их стал выгонять и на одну овцу так здорово рассердился, такого пинка ей дал, что она как мертвая стала. Я испугался: «Ну, убил ее, все». Потом отвернулся, а она вскочила и давай бежать. Я про это забыл потом.
А он на исповеди: «А как же животные? Нельзя бить животных. Это же тварь Божия». Вот он стал мне все это говорить. Меня как окатило! Надо же, такую мелочь!.. Я про это и забыл, а он мне все это вспомнил.
Вообще отец Николай очень трепетно и с большой любовью относился ко всякой живой твари. Включая насекомых и растения.
Итак, он меня исповедовал, потом берет епитрахиль, сам на меня надевает, поручи дает, дает мне крест, Евангелие, требник, выводит меня за руку на солею.
А на левом клиросе люди стоят на исповедь, и он говорит: «Так, тут к нам хороший батюшка приехал, сейчас он вас всех будет исповедовать». И ушел в алтарь. И всем пришлось Богу в моем присутствии исповедоваться, а не при старце.
Они-то «к старцу приехали», а батюшка заставил их Христу при мне, простом и грешном, том самом «обычном попе», от которого нос воротили, исповедоваться.
У него было благоговейное отношение к священникам – к их служению, их ответственности перед Богом и людьми»
